Суженый-ряженый

Дед приносил дрова подтопить печь, а заодно душистую банку с кислой ледяной капустой для щей. Если у англичан завтрак – яичница с беконом, то наш семейный завтрак зимой – «шти». И пока бабушка томила в печи щи и чистила чеснок, мы, усиленно притворяясь спящими, купались в белом холодном дыму. В таком же точно крутилась в те годы на сцене Алла Пугачева.
Мерзли, думаете, бедные малышки? Куда там! Когда утопаешь в полуметровой толщины пуховой перине, а по самый нос натянуто стеженое одеяло, мороз тебе не страшен. Напротив, помогает лучше выспаться. Хуже, когда печка натоплена к ночи (квашня, например, подходит), перина усиленно знай себе греет, а темнота и значит – спать пора! – уже в семь часов вечера…

Тогда не остается ничего большего, как погадать на короля. Лично мне баба раскладывала «на короля» уже класса с шестого. Сядем за стол, шлепнем затертыми картами по не менее затертой клеенке и гадаем. Сверху укоризненно глядит на нас Богородица, посверкивая искорками «золотого» фольгированного оклада, сквозь утепленные пластилиновой замазкой окна доносится лай собаки где-то «на той стороне» (деревенька из двух улиц), а тут мы, трое гадальщиц, собрались под голой лампочкой Ильича. Пораскинем карты, потешим свое самолюбие бабушкиными прогнозами, женихами военными и – марш на перину.
У перины перышки с пушинками внутри так и потрескивают, а мы вертимся-крутимся, бабушку на новую историю раскручиваем. Куда деться бабушке – вот и рассказывает, покуда сама на полуслове не заснет. А нам ее быличка – повод для обсуждений еще на пол-ночи, кто из нас пуще в нее не верит! Но глаза поднять в черное ночное окно – стра-а-ашно…

«Когда гадание – баловство простое, да в хорошей компании, это дело пустячное. Страсти выходят, если гаданием всерьез займешься, да еще и в одиночку. А коли выберешь для этого полночное время неподходящее, святотатством канун какого Богова праздника осквернишь – все, пропало пиши.
Была у нас такая, через дом от Гальки-калмычки жила. Красивая в девках была, а взбалмошная! Парням нравилась, да цену себе слишком знала великую. Все жениха получше выглядывала, либо городского, либо заморского – кто ее знает… И вот перед самым Богоявленским днем, когда родня уже десятый сон видела, спустилась она в голобец (погреб, только в избе). Расставила там плошки с водой, краюху хлеба положила и кличет тихонечко: «Ряженый-суженый, приходи со мною ужинать». Раз двенадцать позвала – тихо, нет никого. Только отцовский храп на полатях и слышно.
Собрала она пожитки, ногу на лестницу поставила – и руку чью-то на плече почувствовала. Обмерла, оглянулась… Стоит. Видный, высокий, белый. Знатный жених.
«За тобой пришел, говорит. Собирайся.» Куда – не поняла, а кто – почувствовала. Надо было ей иль зачураться от него, или молитву прочесть… Да не успела, а молитвы в те годы и уж не учил никто, запрещали. «Сейчас соберусь», - пообещала. Да ласково так, притворишься от страху-то! Уж и одевалась она, уж и медлила как могла, и шум пыталась поднять поболее. Ан-нет, никто не просыпается, спят все, как околдованные.
Выходят за ворота, она от страху ни жива ни мертва. На улице никого, собаки воют лишь, как по покойнику. Чуяли, небось. В сугробах перед окнами – сани конные, да тихие такие… Повез он ее в свою домину. Правит рысаком своим темным, напевает вполголоса: «Месяц убывает, мертвецы живых катают». Да. Привез он ее на пески (кладбище там деревенское), руку подает, улыбается. Приглашает.
- Вот и моя домовина, пожалуй, невестушка.
- Рада бы я, да как в тулупе буду с тобою лежать? Раздеться б мне…

И пошла раздеваться! А одежды наздевано – немерено: тулуп, зипун, поддевка, все что могла, на себя, собираясь, нацепила. Пока разоблачалась, уже и звезды бледнеть начали. Жених мертвый терпеливо лежит, место приготовил, черными глазами на невесту уставился. Тут петух первый в деревне прокричал. Дико на девушку взглянул «суженый», наброситься хотел. Да второй петух заставил его помешкать малость. А ей и того достаточно – хватила прямо по сугробам, в одной рубахе да монистах, в сторону деревни, к первой избе, где в оконце огонек теплился.
В доме том в ту ночь многолюдно было. Старухи пришли к куме мертвого обмывать да вечерять. Только открыли бабки на стук, девка залетела, под лавку забилась, в страшном крике зашлась. Переполох поднялся, все переполошились, мудрые закрестились, засовы задвинули: каких бандитов ждать, не знают. И повторился стук, с прежним не сравнится… И голос протяжный, жалобный: «Мой, отдай мою…» Раскрыл тут мертвые уста обмытый покойник посреди горницы на столе: «Рад бы отдать, да тяжелый камень на груди лежит». А с третьим петухом пропало все.

Спас тогда девку дурную петушиный крик. Спас и образ Божий – тяжелым камнем он для нечистого оказался. Что с «гадалкой» той стало, про то не знаю, уехала она из наших мест.