Оберег

История, которою я вам расскажу, произошла не со мной, и о событиях этих я узнала из уст своего хорошего приятеля. Человек он вполне себе адекватный, а посему нет причины сомневаться в правдивости его повествования. Историю изложу от лица рассказчика, так будет удобнее и мне, и вам.


Родился я в Калуге и прожил там большую половину своей жизни, ну а как школу закончил, перебрались мои родители в Прибалтику, и с тех самых пор в родных краях я бываю очень редко. Все в моей жизни бывало, но только единственный раз довелось мне столкнуться с чем-то невероятным.

Жили мы в многоквартирном доме. Квартиру родители мои получили еще в те светлейшие времена, когда по распределению, как молодые специалисты, попали в славный город Калугу. Но все хорошее, как известно, когда-нибудь кончается, и тут в нашей славной стране началась перестройка. Жилье мы приватизировать не смогли и по программе расселения оказались с родителями на окраине города, в общежитии казарменного типа. Поначалу были в шоке, но чуть погодя освоились, и хотя жизнь в общаге несколько отличается от жизни в отдельной квартире, нашли общий язык с соседями, и все начало становиться на свои места. Не стану говорить за родителей, но лично мне было достаточно комфортно в этой старой, забытой Богом общаге с вечно подтекающей крышей, отваливающейся штукатуркой и закопченными лестничными пролетами. Я сразу влился в местную подростковую тусовку и чувствовал себя отлично. Да и соседи оказались в большинстве своем такими же бедолагами как мы, просто тупо утратившими свое жилье в эпоху всеобщей приватизации. И только одна-единственная семья не вписывалась совершенно во все это казарменное великолепие. На втором этаже в самой крайней комнате жили престарелый отец с великовозрастным сыном. Нелюдимые были оба. Прочих жильцов они отчего-то сторонились, хотя взаправду имели очень много своеобразных знакомых извне. То есть, я вот что хочу сказать: много к ним народу валило, и даже несмотря на то, что общажка на окраине, в основном люди к ним шли обеспеченные. Я и "мерин"-то первый не в центре увидел, а у нас под окнами общажными. Только и шептались соседи о том, кто у жильцов из загадочной двадцать седьмой гостит. И тетки ходили, и мужики, и все так учтиво с этим отцом общались, чуть ли не на цырлах перед ним выплясывали.

Слухи ходили, что старик этот профессором был, врачом известным и авторитетным, а потом то ли на пенсии оказался, то ли уж не знаю как, но в популярности ему можно было только позавидовать. А еще слышал как-то, что жена его болела тяжело, а он какие только усилия ни прилагал - спасти не смог женщину, вот и веру в свое призвание утратил.

Что греха таить, оба они были странные достаточно, что сын, что папашка его "профессор". Кстати сказать, так и прилипло к старику это прозвище, и за спиной его всегда в разговоре именно так и поминали: "Профессор из двадцать седьмой".

Часто соседи, чья комната находилась под "профессорской", жаловались на общей кухне, что ночами у них галдёж стоит, мол, сил уже нет никаких, спать невозможно. Дивились еще, как это можно в комнате пятнадцатиметровой такой колхоз собирать, якобы народу очень много, как на параде. А вот остальные соседи на старика и сына его ничего плохого сказать не могли - не слышали они ничего, и ночью никакой шум их не беспокоил. Так и жили - одни на нехорошее исходили, другие претензий не имели.

"Профессор"-то мне симпатию внушал: хороший он был такой, породистый, и даже лицо, изъеденное глубокими морщинами, какое-то красивое было, беззлобное. А вот сынок его, Николай, напротив, какое-то омерзение вызывал. Я все тогда думал - здоровый такой бугай сорокалетний, а все с папашкой живет, хоть бабу, что ль, заимел бы на старости-то лет.

Было Кольке уже глубоко за сорок. Неопрятный, очень полный детина с сальными волосами средней длины и небритым лицом, он был очень неуклюжим, прихрамывал на одну ногу и постоянно носил на оплывшей шее массивные голубые бусы, отороченные тремя то ли настоящими клыками, то ли бусинами в такой форме. При этом он достаточно навязчиво демонстрировал этот свой аксессуар, и как только бусы заваливались за ворот, сразу же норовил их поправить. Странным было и то, что в холодное время года он никогда не застегивал верхнюю одежду, как будто переживал, что бусы скроются от посторонних глаз под толщей куртки или плаща.

Закрученный на своих бусах Колян вызывал очень активные насмешки местных тинейджеров. Они всячески над ним подшучивали и склоняли его к истерике. И вот в один из летних дней засели ребята на завалинке около сарая пивка попить, в карты порубиться. Весь день так просидели, были "хорошие" и хотели было разбредаться по домам, как заметили Кольку, который нервно семенил по тропинке в сторону дома. Не скажу уже как и что, только знаю, что паренек один, сосед мой Леха, подбежал, вцепился в бусы его и содрал их с несчастного. В Лехиных руках нитка лопнула, и голубые шарики вместе с "клыками" разлетелись по всей поляне. Заорал тогда Николай, схватился за голову, на колени упал и стал бусы собирать, причем все это время он отчаянно читал какие-то то ли молитвы, то ли просто бормотал ересь всякую. Стояли мы с пацанами вокруг него и хохотали во весь голос, тогда очень смешным нам все это казалось.

Разошлись некоторые по домам, а оставшиеся на завалинку вернулись - посмотреть, чем дело кончится. Ползал-ползал Коля по поляне, и тут вдруг движение прекратилось, упал он лицом в траву и замер. Подбежали к нему ребята, перевернули, а у него пена ртом идет. Испугались мы тогда и пока пытались привести его в чувство, я побежал за "Профессором".

Выбежал старик во двор, сына стал трясти, но Николай в сознание так и не пришел - помер. Плакал дед, прижимал к груди Колину голову, во весь голос орал. Соседи повыбегали на крик, но ничем уже помочь никто не мог. Долго еще стонал старик, а когда приехали скорая да милиция и его отлепили от сына, утер слезы, злобно так, исподлобья, посмотрел на Леху и шипя вполголоса произнес: "От этого издохнешь. Но перед этим намучаешься."

После сыновних похорон собрал "Профессор из двадцать седьмой" свой нехитрый скарб и был таков. Уехал он самым ранним утром, часа в четыре, когда еще основная масса обитателей нашей общажки видела десятый сон. А поутру соседи обнаружили, что на дверях комнаты, в которой жил Лешка с родителями и младшим братом, висит венок из одуванчиков, в косу которого бережно вплетены голубые бусины. Мать Лехина бабой была суеверной и тут же пригласила в дом священника, дабы и дом, и дверную ручку, и сына освятить. Потом все в три дня забылось, и жизнь в общаге вернулась в обычное русло.

Конечно, хотя это уже странным никому не казалось, продолжали жаловаться на шум жильцы комнаты, что находилась под "профессорской", даже наряд пару раз вызывали.

Наступил сентябрь, а вместе с ним и школа. Уже стерлись воспоминания о том случае с "профессорским" сыном. Четвертого числа узнаю, что Леха сломал ногу. Перелом тяжелый, открытый. Нога сломана в нескольких местах. Лежит Леха в ортопедическом отделении городской больницы. Тогда я не ходил с ребятами его навещать, потому как времени не было. И недели не минуло, как прошел по дому слух, что Лехе ногу ампутировали, будто началась у парня гангрена, и не смогли врачи ничего предпринять. Недели через три вернулся Леха домой... без ноги. Горе в семье - парень инвалидом стал. Мать как привидение, отец сохнет на глазах. Что самое удивительное - запила с горя капли за всю жизнь в рот не бравшая мать. Запила по-черному, тяжело и с последствиями. Провалилась по пьяни в коллектор, обделенный люковой крышкой, получила перелом основания черепа и была такова. Чуть погодя Лешка снова в больнице оказался, и снова гангрена - лишился несчастный и второй ноги. Выписали, вернулся домой, а тем временем братишка Лешкин приболел - гнойный менингит, спасти не удалось. Потом снова больница, и уже трагическая гибель отца - он у него строителем-крановщиком работал, упал с высоты. Таким образом, в течении года после Колькиной смерти лишился несчастный Леха и рук, и ног, и всех своих родных. По причине постоянно возникающего сепсиса Леха уже долгое время находился в больнице, в итоге, лишенный абсолютно всех конечностей, он умер от неизвестно откуда появившейся саркомы печени еще в самом начале следующего лета. Все внутренние органы его отказали, и врачи находились в абсолютном недоумении.

Ну а что до "Профессора из двадцать седьмой", так это после уже узнали, что был он действительно каким-то доктором медицинских наук. Страдали и жена его, и сын от какого-то страшного заболевания. Лечил их мужчина в лучших традициях современной медицины, как обыкновенной, так и альтернативной, но женщина все равно умерла. Отрекся в горе мужчина от всех святых, оставил своё занятие и отправился с сыном к какому-то шаману. Жил у него много лет, многому научился и неизлечимо больного сына на ноги поставил. Якобы получил он все знания от этого шамана, и на смертном одре шаман передал Коле свой оберег и велел хранить его как зеницу ока. К утратившему оберег тем же часом вернулась болезнь, а вместе с ней и неотвратимая смерть. 

Больше я не видел никогда этого своего таинственного соседа, школу закончил через два года, и мы съехали, но все оставшееся время жильцы из комнаты, которая находилась под "профессорской" (как старые, так и новые), уверяли, что в комнате над ними жизнь продолжается.

Печальная история, а последствия еще хуже.........

Подростковая наглость еще никому и никогда хорошего не приносила.